Что может быть общего у двух столь разных мыслителей, как Федор Михайлович Достоевский и Карл Густав Юнг? Если подходить к анализу их текстов предельно рационально, в контексте какого-нибудь «точного …ведения», — ничего общего. Совершенно различные судьбы, отразившиеся в абсолютно несхожих текстах.

И все же есть нечто, объединяющее страстного русского писателя и отстраненного швейцарского психолога, а именно — их образ творчества, сновидческий и визионерский, резко отличающий Достоевского и Юнга от основной массы их современников. Не будет большим преувеличением назвать Достоевского главным визионером XIX века, Юнга же — главным сновидцем века XX.

Визионерская общность их творчества в полной мере проявляется в отражениях образности Достоевского в «черном зеркале» аналитической психологии Юнга. Петербургский мастер создавал свои шедевры в доаналитическую эпоху. Цюрихский психиатр был малознаком с творчеством Достоевского. Поэтому ни о каком прямом влиянии одного на другого здесь не может быть и речи. Тем интереснее эта «игра теней».

Как известно, Юнг отличал два типа творчества: «психологический» и «визионерский». Первый вид творчества обусловлен самой реальностью, в которой пребывает поэт или художник. Второй — всем тем, что находится за гранью этой реальности.

Психологическое творчество «никогда не раздирает космической завесы; оно никогда не ломает границы человечески возможного и как раз по этой причине, вопреки всем потрясениям, которое оно означает для индивида, легко поддается оформлению по законам искусства.
Напротив, переживание второго рода снизу доверху раздирает завесу, расписанную образами космоса, и дает заглянуть в непостижимые глубины становящегося и еще не ставшего. Куда, собственно: в состояние помраченного духа? в изначальные первоосновы человеческой души? в будущность нерожденных поколений?..»

Психологическое творчество отражает реальность самым непосредственным — «фотографическим» образом. Оно может быть страстным, мрачным и глубоким, но весь его мрак так или иначе рассеивается, а глубины становятся видимыми и невооруженному глазу. Человеческие страсти в нем вполне понятны и объяснимы, понятны иногда до скуки, так что нет ничего удивительного в том, что Лев Толстой как-то раз заснул при чтении Тургеневым, мастером «психологической» прозы, фрагмента из его нового романа. Разительный контраст такому творчеству представляют собой визионерские тексты.

«В отношении материала психологического творчества, — пояснял Юнг, — не возникает вопрос, из чего он состоит и что он должен означать. Но здесь, перед лицом визионерского неразложимого переживания, этот вопрос встает самым непосредственным образом. Читатель требует комментариев и истолкований; он удивлен, озадачен, растерян, недоверчив или, еще того хуже, испытывает отвращение. Ничто из области дневной жизни человека не находит здесь отзвука, но взамен этого оживают сновидения, ночные страхи и жуткие предчувствия темных уголков души. Публика в своем подавляющем большинстве отвергает такой материал, если только он не связан с грубой сенсацией, и даже цеховой знаток литературы нередко выдает свое замешательство».

Юнг знал, о чем писал, по собственному визионерскому опыту. В незаконченном послесловии к «Красной книге» («Liber Novus») он предупреждал своего будущего неискушенного читателя: «Поверхностному читателю содержание книги может показаться бредом».

Именно подобным образом — как бред и ночной кошмар — были восприняты публикой и критиками первые визионерские произведения Достоевского («Двойник» и «Хозяйка»). Разочарованный «Двойником» Белинский безапелляционно утверждал: «Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в литературе, и находиться в заведовании врачей, а не поэтов».

Белинскому вторил А. А. Григорьев:

Редким исключением среди сонма подобных высказываний была проницательная рефлексия В. Н. Майкова, отмечавшего:

«Неистовый Виссарион» был чужд такой проницательности и о «Хозяйке» высказывался уже без обиняков:

П. В. Анненков пытался объяснить повесть Достоевского замкнутостью ее автора, его погруженностью в мир собственных мрачных фантазий:

Прочитав текст «Преступления и наказания», который литературоведы ХХ века назовут «романом тайн», критик Г. З. Елисеев негодующе восклицал:

Вторя Елисееву, критик «Искры» высмеивал роман Достоевского, иронически указывая на визионерскую природу «Преступления и наказания». По его словам, убеждение, что «любимым предметом беседы в студенческих кружках служит оправдание убийства для грабежа», Достоевский почерпнул «при посредстве вертящегося стола» (т. е. на спиритическом сеансе).

В отличие от них, рецензент «Воскресного досуга» без гнева и пристрастия указывал на то, что все особенности художественного мира Достоевского, обусловлены оригинальным характером его творчества:

Публикация романа «Бесы» вызвала еще большую волну возмущения и сатирического смеха в критической среде. Рецензент «Искры» Д. Д. Минаев безапелляционно утверждал:

Созвучное мнение о романе выражал П. Н. Ткачев, называвший Достоевского «психиатрическим талантом». «Бесы» для него были клеветой и фантастическим измышлением писателя. По его словам, Достоевский, «как и большинство наших беллетристов, совершенно не способен к объективному наблюдению; созерцая собственные внутренности, наблюдая за проявлениями своей личной психологической жизни, г. Достоевский, как истый русский романист, воображает, будто он изучает действительность и создает характеры живых людей». Герои Достоевского для Ткачева — «манекены», отличающиеся друг от друга лишь характером своего бреда: Ставрогин — «какое-то бледное воплощение какой-то мистической теории о характере «русского человека», идеи Шатова и Кириллова — «бредни — плоть от плоти, кровь от крови самого автора».

В противовес подобным заявлениям Всеволод Соловьев делал осторожную попытку понимания «бреда» Достоевского:

Популярный критик своего времени В. П. Буренин считал «Идиот» «неудачнейшим» из произведений Достоевского. В его восприятии роман был «психиатрическим художественным этюдом»:

Рецензент «Новостей» В. В. Чуйко признавал фабулу «Идиота» не поддающейся анализу, т. к., несмотря на то, что «роман чрезвычайно драматичен и читается с лихорадочным интересом», «события, мотивы действий, драматические положения до такой степени перепутаны, до такой степени выходят из границ логики и здравого смысла, что, чувствуя какую-то, может быть и страшную, драму, вы в то же время не знаете, в чем она состоит…» По словам Чуйко, Достоевский «везде видит проявление бессознательного и мистического».

Справедливости ради стоит отметить, что смятение и растерянность маститых критиков от чтения Достоевского были обусловлены не их леностью ума, нерадивостью или нежеланием понять автора, находящегося на иных эстетических позициях, но поэтикой самого Федора Михайловича. Его совершенно визионерская неспособность найти прямое и понятное широкой публике выражение для собственных переживаний — это своего рода визионерское косноязычие и порождало недоуменные экспрессивные высказывания критиков.

Сам Достоевский вполне отдавал себе в этом отчет, как о том можно судить по словам из письма Е. Ф. Юнге от 11 апреля 1880 г.:

«Я знаю, что во мне, как в писателе, есть много недостатков, потому что я сам, первый, собою всегда недоволен. Можете вообразить, что в иные тяжелые минуты внутреннего отчета я часто с болью сознаю, что не выразил, буквально, и 20-й доли того, что хотел бы, а может быть, и мог бы выразить. Спасает при этом меня лишь всегдашняя надежда, что когда-нибудь пошлет Бог настолько вдохновения и силы, что я выражусь полнее, одним словом, что выскажу все, что у меня заключено в сердце и в фантазии… я чувствую, что во мне гораздо более сокрыто, чем сколько я мог до сих пор выразить как писатель. Но все же, без ложной скромности говоря, я ведь чувствую же, что и в выраженном уже мною было нечто сказанное от сердца и правдиво.

И вот, клянусь Вам, сочувствия встретил я много, может быть, даже более, чем заслуживал, но критика, печатная литературная критика, даже если и хвалила меня (что было редко), говорила обо мне до того легко и поверхностно, что, казалось, совсем не заметила того, что решительно родилось у меня с болью сердца и вылилось правдиво из души».

Описывая характер визионерского творчества, К. Г. Юнг отмечал его принципиальную недосказанность, порождающую в свою очередь критическое недопонимание. Переживание визионера сокрыто для него самого, тем более оно — загадка для стороннего человека, который при чтении того или иного визионерского текста нередко забывает о том, что «мысль изреченная есть ложь».

По словам Юнга, «первопереживание лишено слов и форм, ибо это есть видение «в темном зерцале». Это всего лишь необычайно сильное предчувствие, которое рвется к своему выражению.
Оно подобно вихрю, который овладевает всеми встречными предметами, вовлекая их в свой порыв, и через них приобретает зримый образ. Но поскольку выражение никогда не может достичь полноты видения и исчерпать его безграничность, поэт нуждается в подчас прямо-таки неимоверном материале, чтобы хоть отдаленно передать то, что ему примерещилось, и при этом он не может обойтись без диковинных и самопротиворечивых форм, ибо иначе он не способен выявить жуткую парадоксальность своего визионерского переживания…»

Достоевский сравнивал свое вдохновение с другой стихией — с огнем, как позднее это делал Ницше, да и сам Юнг в других, «алхимических» своих текстах, но смысл тут был тот же. Нечто стихийное, нечто большее, чем сам художник, создает его произведения, и он не в силах совладать с этой стихией. В письме А. П. от 19 мая 1877 года Достоевский признавался: «… в душе моей был своего рода огонь, в который я и верил, а там, что из этого выйдет, меня не очень заботило…» В последнем утверждении он, конечно же, слукавил. Его, безусловно, заботило, «что из этого выйдет».

Письма Достоевского полны жалоб на невозможность отделки собственных произведений, на отсутствие времени и достатка. Так, в послании А. В. Корвин-Круковской от 17 июня 1866 года писатель признавался: «Я убежден, что ни единый из литераторов наших, бывших и живущих, не писал под такими условиями, под которыми я постоянно пишу, Тургенев умер бы от одной мысли. Но если б Вы знали, до какой степени тяжело портить мысль, которая в вас рождалась, приводила вас в энтузиазм, про которую вы сами знаете, что она хороша — и быть принужденным портить и сознательно!»

Каждый раз, берясь за новое сочинение, Достоевский боялся испортить замысел, то сомневаясь в собственном таланте, то испытывая давление кредиторов и редакторов. «Безо всякого сомнения, — писал он А. Н. Майкову, — я напишу плохо; будучи больше поэтом, чем художником, я вечно брал темы не по силам себе. И потому испорчу, это наверно. Тема слишком сильна». Интересно, что это деление Достоевского творцов на поэтов и художников соответствует юнгианскому делению сочинителей на соответственно «визионеров» и «психологов».

В письме И. С. Тургеневу от 23 декабря 1863 года, делясь своим впечатлением от чтения «Призраков», Достоевский указывал «на стихийную, еще не разрешенную мысль (ту самую мысль, которая есть во всей природе), которая неизвестно разрешит ли когда людские вопросы, но теперь от нее только сердце тоскует и пугается еще более», на бессознательную «мысль», мучившую его самого. Невозможность вполне осознать ее обусловливала и неопределенность ее выражения — незавершенность и недосказанность всего творчества Достоевского.

Не случайно, что чуткий читатель Достоевского Стефан Цвейг предпослал своему эссе о нем строки из Гете: «В вечной незавершенности — твое величие». Цвейг прекрасно понимал иррациональную природу творчества русского писателя, более того, он считал, что Достоевский может быть понят лишь на таком же иррациональном уровне — интуитивно, визионерски.

В письме Н. А. Любимову по поводу шестой книги «Братьев Карамазовых» Достоевский отмечал:

Это признание является лучшим свидетельством того, что действительной причиной визионерского косноязычия Достоевского была сама его художественная поэтика, а не тяжелые условия работы и лихорадочный способ письма. Будь у него время для отделки его текстов, они не стали бы более понятными. Так почему же ему «не удалось того выразить, что хотел»? Что мешало Достоевскому писать прямо, откровенно и непосредственно? ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>